Я впервые увидела Леонида Григорьевича Андреева тридцать лет назад. Одно из первых ярких воспоминаний филфака: блестящий профессор блестяще читает желторотым первокурсникам Введение в современную западную литературу (об изъятии этого курса из учебной программы Л. Г. впоследствии неоднократно жалел). Литературные течения и школы ХХ века иллюстрировались живописью — Л. Г. пускал по рядам альбомы с тогда недоступными иначе репродукциями. Он вводил нас не просто в литературу, но в художественную культуру ХХ века. Позже, уже достаточно взрослой, уже начинающим преподавателем его кафедры, посещая его лекции по рубежу XIX-ХХ веков, я вспоминала ту первую радость знакомства и с новой радостью слышала: "Человек со здоровой психикой не может не любить французских импрессионистов". Или: "Вот сейчас ноябрь, дождь, темное время года — но нельзя не помнить, что наступит апрель". Радость и психическое здоровье были составляющими излучающегося шарма Леонида Григорьевича.

Эта радость жизни и психическое здоровье, как я поняла позже, были отвоеваны у самого что ни на есть страшного хаоса Истории. Впервые — во всяком случае, при мне — на банкете после докторской защиты любимой и ценимой им Т. Д. Венедиктовой он вдруг рассказал, почему ненавидит Сталина. И как ни за что ни про что погиб по воле бездарного и преступного командования, беря не столь уж важную высоту, находящуюся под прямым обстрелом немцев, весь его лыжный батальон. И как он, чудом оставшийся в живых, но с отмороженными и вскоре частично ампутированными ступнями, сразу после войны пытался найти в военных архивах хоть какие-то следы своего батальона. И не нашел ничего. Их как будто бы не было. Их выбросили не только из жизни. Их вычеркнули из Истории. К этой теме Л. Г. после неоднократно возвращался — обязательно, когда мы на кафедре праздновали День Победы, его особый праздник.

От старейших преподавателей факультета — его ровесников — я знала, как, придя на костылях на филологический факультет МГУ, он услышал от преподавательницы французского языка Эды Ароновны Халифман (которая потом и мое поколение "французов" учила и даже людей помладше нас), что в этой группе и на этом курсе ну ни за что ему не потянуть. А он попросил дать ему на лето любое по объему задание. И осенью, к изумлению Эды Ароновны, оказался едва ли не лучшим в группе. Кстати, много лет спустя я была свидетельницей того, как он был внимателен ко всем просьбам родственников тяжело уходившей из жизни Эды Ароновны.

Также от его ровесников я слышала, как все они, студенты и аспиранты военных и послевоенных лет, с замиранием сердца и с восхищением наблюдали, как этот воин на костылях постепенно перешел на палку, а потом смог отказаться и от нее.

А далее — скачок уже в мое время. В конце 70-х годов недавние выпускники филфака подготовили капустник, в котором, естественно, изображали и декана тех лет — профессора Андреева. Его изображали, имитируя его необычную походку. Присутствующие из старшего поколения были потрясены бесчувствием молодых идиотов: как же можно напоминать о военном увечье? Но затем стало ясно: "актеры" не понимали, что особая походка Л. Г. — результат войны. И воспринимали эту походку просто как индивидуальную особенность. И получалось, что это была, по сути, неосознанная дань личной победе Леонида Григорьевича над выпавшим на его долю кошмаром Истории.

Вскоре после упомянутого капустника он буквально спас меня. Я была так называемым "молодым специалистом" на кафедре английского языка, наслаждалась преподаванием, однако не могла принять деспотического руководства кафедрой и, главное, — ежедневного унижения не только аспирантов, но и недавно учивших меня достойных и заслуженных преподавателей. Каждое заседание кафедры оборачивалось чем-то вроде аутодафе ("Товарищ Сталин в юбке" — характеризовал мне ту заведующую кафедрой английского языка Л. Г.). Скрывать свое отношение к происходящему стало невозможно. Наступил кризис. Одновременно ректор Логунов волевым решением снял проф. Л. Г. Андреева с деканства. И вот однажды в конце сентября 1980 года я дала свои две пары английского языка на вечернем отделении и уехала домой отсыпаться. Рано утром меня разбудил звонок Алены Долецкой, ныне много кому известной создательницы русского варианта журнала "Vogue", а тогда аспирантки кафедры английского языка, моей приятельницы и недавней сокурсницы: "Спишь, небось? А тут такое творится — весь факультет оклеен плакатами "Верните нам Андреева!". Приехав в университет позже, я застала лишь многочисленные реликвии типа: "…ите …еева!". Надо сказать, было очень приятно и весело. Тут-то меня и вызвала в свой кабинет заведующая кафедрой и сказала на русском языке (признак гнева — обычно она говорила с сотрудниками по-английски): "Мы долго терпели вашу наглость. Больше вы здесь не работаете. Сдайте ключи от кафедры". Вскоре я узнала, что плакаты она приписала на мой счет (поскольку я работала накануне вечером допоздна) и не могла этого перенести, не просчитав даже, что "молодого специалиста" уволить нельзя.

Смешно и грустно одновременно: о происхождении плакатов "Верните нам Андреева!" я узнала лишь спустя более двадцати лет на поминках по Леониду Григорьевичу.

После моего фактического изгнания с кафедры английского языка (юридического пока быть не могло) я стала думать, как бы после истечения статуса "молодого специалиста" все же остаться на факультете. Мои планы сводились к лингвистическим кафедрам: с лингвистикой были связаны все мои курсовые и две дипломные работы. Однажды, придя домой поздно ночью (мне некуда было вставать поутру), я прочитала записку, что мне звонила моя бывшая научная руководительница Владилена Павловна Мурат и что если история литературы мне не совсем претит, я должна на следующий день прийти на встречу с Л. Г. Андреевым. Поворот был неожиданным, но я тут же поняла, что "не претит".

Леонид Григорьевич, сразу стало ясно, уже решил быть "ангелом-спасителем". Но спросил меня: "Вам не будет неприятно работать на нашей кафедре? Как бы Вы к такой возможности отнеслись? Наше упущение — анализ текста. И здесь Вы пришлись бы очень кстати". То есть он пытался не меня под требования кафедры подогнать, а сразу показал готовность пойти мне навстречу.

Так решилась моя профессиональная судьба.

В первые годы работы на кафедре истории зарубежной литературы я диву давалась — вот-де, иду на заседание кафедры, и мне не страшно. Уже это казалось счастьем.

Получив педагогическую нагрузку — были все еще годы застоя — я поняла, что здесь от меня не потребуют, скажем, клеймления декаданса и модернизма. Я поняла также, что читая спецкурс по современной английской литературе, я могу выбирать авторов по своему разумению, не учитывая, кто из них и что сказал про социализм и советский строй. Леонид Григорьевич сам был свободен и давал свободу своим подчиненным. Не говоря уже о том, повторю, что заседания кафедры были непривычным для меня удовольствием.

Я благодарна Леониду Григорьевичу прежде всего за то, что он вообще взял меня на кафедру, на которой я работаю вот уже больше двадцати лет. Я благодарна ему за то, что он подарил мне созданный им коллектив: его наследие — это ведь и люди, с которыми всегда интересно и приятно задержаться после занятий. Я благодарна ему и за то, что, придя ко мне на лекцию о Флобере (когда я впервые читала общий курс и дрожала), он, специалист по литературе Франции и, в частности, по Флоберу, меня, начинающую невежду, не только не раскритиковал, но сделал вид, что я и для него сказала нечто о Флобере новое.

Примерно за неделю до его смерти мы уходили после заседания кафедры поздно, уже с заднего входа в корпус. Надо было расставаться, и тут сдержанная Таня Венедиктова сказала: "Позвольте я Вас, Леонид Григорьевич, поцелую". Тогда то же самое сделала и я. Помню веселую реакцию А. В. Сергеева: "Везет же некоторым — женщины целуют". И мы расстались. То было поистине последнее целование. Не прошло и нескольких дней, как недобрым вечером телефонная трубка прокричала мне голосом Н.Т.Пахсарьян: "Ирочка! Леонид Григорьевич умер! Этим все сказано".

Всё было сказано. Поверить невозможно до сих пор.

Вечная память!

И.Ю.Попова,
доцент кафедры истории зарубежной литературы.