Юрген Хабермас
Присутствие Деррида

Текст публикуется с разрешения газеты "Либерасьон".


Творчество Деррида сформировало сознание целого поколения, и вплоть до сегодняшнего дня интеллектуальное напряжение, в котором Деррида держал это поколение, не спадало; в этом с Деррида сопоставим разве что Фуко. Но, в отличие от Фуко и несмотря на то, что Деррида был также и политическим мыслителем, главное, что восприняли от него его последователи, — это умение распределять и направлять свои эмоциональные импульсы в русло некоей практики, изначально не связанной ни с какой доктриной, не предполагающей даже выработки терминологии, позволившей бы по-новому взглянуть на мир. Все это, разумеется, тоже присутствует, но предлагаемая Деррида операция — прежде всего самоцель: погрузиться в микрологическое прочтение текста и актуализировать уцелевшие следы прошлого. Подобно негативной диалектике Адорно, деконструкция Деррида — также и, в первую очередь, практика.

О болезни, которой до конца сопротивлялся Жак Деррида, было известно многим. И его смерть не стала полной неожиданностью. Тем не менее она поразила нас своей внезапностью, скоропостижностью, грубо вырвала нас из привычно банального уюта повседневности. Конечно, он будет жить в своих произведениях — мыслитель, всю свою интеллектуальную энергию сосредоточивший на прочтении великих текстов, торжественно утвердивший примат письменного слова, которое можно передавать, над устным, существующим лишь в настоящем времени. Но отныне мы знаем, чего нам будет не хватать, — голоса Деррида, присутствия Деррида.

Взору читателя в работах Жака Деррида предстает автор, читающий тексты вспять, пока не вскроется некий субверсивный смысл. Под его неумолимым взглядом любой контекст разлетается вдребезги; казавшаяся твердой почва становится зыбкой, под цельностью обнаруживается двойное дно. Знакомые иерархии, конструкции и опоозиции обретают значение, совершенно противоположное привычному. В мире, в котором мы чувствовали себя как дома, больше нельзя жить. Мы не принадлежим этому миру, мы в нем чужаки среди чужаков. И наконец — религиозный мотив, звучащий уже практически в открытую.

Редко бывает, чтобы произведение оставляло впечатление такой открытости подлинного облика автора рядовому читателю. Однако на самом деле Деррида принадлежал к числу авторов, которые при личной встрече застают читателя врасплох. Он был совсем не тем, каким его ожидали увидеть. Это был человек редкой приветливости, очень элегантный, безусловно чуткий и ранимый, но умевший чувствовать себя непринужденно и вести себя открыто с тем, кто внушал ему доверие и симпатию; это был человек дружелюбный, расположенный к дружбе. Шесть лет назад, во время нашей с ним встречи здесь, недалеко от Чикаго, в Эверстоне, где я пишу эти строки как последнюю дань его памяти, мне выпало это счастье — удостоиться его доверия.

Деррида не был знаком с Адорно. Но во время вручения ему премии Адорно во Франкфурте-на-Майне он произнес речь, в которой все, от образа мысли до сокровеннейших глубин напоминающих о романтизме сновидческих фантасмагорий, отвечало самому духу Адорно. Вероятно, сходство их идей следует искать в общих еврейских корнях. Адорно всегда стремился сравняться с Шолемом; для Деррида учителем стал Левинас. В этом плане роль Деррида в Германии — еще и просветительская; если он и развивал темы позднего Хайдеггера, то, по крайней мере, не впадая в неоязычество и храня верность моисеевым источникам.

Юрген Хабермас, философ.

"Либерасьон", 13 октября 2004.
http://www.liberation.fr/page.php?Article=245636